Карибский реквием - Страница 92

– Это нашли при вскрытии отца Леже, – объяснил ему Камиль, переминаясь с ноги на ногу. – Они были свернуты в пластмассовый чехольчик и засунуты в его… ну… в прямую кишку.

– Куда?

– Пластмассовый футляр. В прямой кишке. В анусе, если вам так больше нравится. Это явно предназначалось вам. Мне пора. Мы тут в нашей конторе все с ног сбились, – объяснил он, едва заметно улыбаясь.

Он вышел. Даг с некоторым отвращением рассматривал груду тонких листков. Туалетная бумага. Прямая кишка. Труп. Хотя эти листочки и были защищены пластмассой, он не мог перебороть иррационального чувства: ему казалось, что они все еще хранят тепло человека, который прятал их внутри себя. Да нет же, ничего подобного.

Ни заголовка, ни разбивки на главы. Только нацарапанные наспех строки, которые расползались то вправо, то влево, словно чьи-то невидимые руки дергали пишущего в разные стороны.

Дорогой Дагобер, прожив дерьмовую жизнь, я считаю совершенно естественным изложить ее основные этапы на туалетной бумаге. Прошу вас, не считайте это личным оскорблением.

Я счастлив, что узнал вас. Ваш приезд добавил щепотку перца в мое, ставшее слишком монотонным, существование, и я получил больше удовольствие, ведя следствие о себе самом в вашем обществе. VobisTibigratias.

Зная, до какой степени вы любите ломать себе голову над всякими тайнами, я догадываюсь, сколько вопросов возникло у вас, и постараюсь удовлетворить вашу любознательность.

Лао-цзы сказал, что полное заключает в себе пустоту и наоборот. Любовь заключает в себе ненависть, а ненависть заключает в себе любовь. А что заключает в себе мое сердце? Ничего. Ледяная пустота любви. От любви мне холодно. Любовь сжигает меня. Любовь – это непристойное чувство, которое мне недоступно. Я хочу превратить любовь в ненависть, хочу испытать гнев того, кто чувствует себя оскверненным.

Я осквернен. Лестер уверен, что я такой же извращенец, как и Го. Он думает, что мне нравится причинять страдание. Но это не так. В отличие от них, у меня вовсе нет склонности убивать, и если я оказался замешан во все эти убийства, прошлые и настоящие, так это потому, что в какой-то момент из случайных деяний они превратились в необходимость.

Я всегда хотел победить зависимость от собственного тела, избавиться от его пошлости и неуместности. Умерщвление плоти. Сегодня, во времена, когда прославляется материя, это слово не имеет особого смысла. Но когда я был еще ребенком, оно означало жертвенность, целомудрие, смирение, послушание… Я жадно проглатывал труды святой Терезы и, подобно ей, жаждал обрести духовный восторг через попрание плоти.

Когда мне было 18 лет и я уже учился в семинарии, то решился отсечь ту часть моего тела, которая неумолимо привязывала меня к миру чувств. Я оскопил себя остро заточенным и стерилизованным бритвенным лезвием. Я отчетливо вижу, как ваши глаза округляются от ужаса, а рука инстинктивно тянется к низу живота.

Даг быстро отдернул руку: как этот ублюдок мог догадаться?

Я привык к боли. Если вы читаете сейчас эти строки, это означает, что я уже вверил свою душу Богу. Когда я буду лежать голым на столе в прозекторской, вы увидите, сколько на моем теле шрамов. Вы не сможете сдержать гримасу отвращения, вы, во всех отношениях такой «нормальный».

В детстве, когда я плохо себя вел, то наказывал себя сам. Встав перед зеркалом, я делал на теле надрезы. Я отрывал широкие полоски кожи и клал в предназначенную для этого миску. Моя мать очень любила, когда я так себя наказывал. Она надеялась, что моя новая кожа будет белой, как у святых на картинках. Она хвалила меня за такое проявление силы воли. Иногда она мне помогала: подносила соду или кипящую воду. Мы с ней искренне хотели, чтобы однажды меня причислили к лику блаженных. Это была очень религиозная женщина. Думаю, сегодня ей бы поставили диагноз «маниакальный психоз» и назвали садисткой. Но сегодня уже слишком поздно лишать ее родительских прав.

Она умерла, когда мне было шестнадцать. Несколько дней я спал рядом с ее трупом. Я не хотел, чтобы ее уносили. Но ее унесли, а меня отправили к монахам, чтобы я там учился, пока не придет время поступить в семинарию.

Моя мать, женщина из порядочной семьи, такая религиозная и строгая, на самом деле была чудовищной шлюхой. Нимфоманка с повадками аббатисы: традиционный персонаж порнографического романа. Имя моего отца неизвестно: один из многочисленной когорты ее случайных любовников. Я узнал об этом гораздо позднее, от одного из семинаристов, который был счастлив сообщить мне об этом. Тогда я понял, почему она любила сама меня мыть. Не для того, чтобы сделать чистым.

Я вызываю у вас отвращение? Вы полагаете, что я это все выдумываю? Или, может, пытаюсь оправдаться? Нет, Дагобер, я откровенен с вами и говорю правду. Моя мать была всего лишь грязной шлюхой, которую я безумно любил. Я попытался заменить ее Богом, но Бог никогда не приходил меня мыть. Бог не прижимал меня к себе. Бог посылал мне испытание за испытанием, чтобы доказать, что я всего лишь гнусное дерьмо.

Когда я отрезал себе член бритвенным лезвием, то понял, что стал свободен. Некоторое время спустя меня посвятили в сан, и в течение двадцати лет я добросовестно исполнял свои обязанности. Понемногу, принимая исповеди своей паствы, я осознал, что рассказы (довольно частые) о жестокости и сексуальном насилии отнюдь не оставляют меня безразличным. Выслушивая эти чудовищные признания, я ощущал, что живу полной жизнью. Именно тогда я испытал то самое чувство к своей молодой прихожанке, о которой я вам уже как-то рассказывал.