Карибский реквием - Страница 78

– Я узнал все, что хотел. Скажи Диасу, чтобы приготовил глиссер, – ответил Васко, натягивая жилет без рукавов, но со множеством карманов, который, как ей было известно, предназначался для особых случаев: с кровопусканием.

– Ты куда?

– Мне нужно кое-что сделать, querida. Я вернусь завтра, не беспокойся.

– Ты нашел Вурта? Где он?

– По моей информации, Вурту заплатили, чтобы он устранил твоего папашу и его девку.

– Что? Вот ублюдок!

– Не говори так о своем отце.

– Да я не о нем, а об этом мешке дерьма, о Вурте! Как вспомню, как он лез ко мне во время ужина, козел старый!

– Он лез к тебе? Черт, он у меня подавится своими яйцами!

– А мой отец знает, что за ним охотится Вурт?

– Нет. И я не знаю, как с ним связаться. Вот почему мне нужно идти. Прямо сейчас.

Шарлотта почувствовала озноб: весьма непривычное ощущение в этих жарких широтах.

– У меня плохое предчувствие.

– Не говори глупости.

Внезапно она испытала необыкновенный прилив нежности, какую чувствуют к старшему брату, неугомонному и обожаемому.

– Васко, я…

Она замолчала, не в силах произнести слова, которых никогда не слышала.

– Я знаю. Я тоже. До завтра.

Шершавой ладонью он коснулся ее щеки и закрыл за собой дверь каюты.

Она бросилась к графинчику с дайкири, но больше всего ей хотелось сейчас уткнуться лицом в плюшевого мишку, которого у нее никогда не было.

Фрэнсис Го, ругаясь, открыл дверь. Дождь лил как из ведра, он промок до нитки, но у порога вынужден был искать ключ, перерывая снизу доверху свой дипломат. Эта старая дура Мария-Тереза, наверное, все еще торчит у парикмахера. Он чувствовал себя совершенно разбитым. От двери он направился прямиком к бару, рассчитывая согреться стаканчиком рома. Го уже протянул руку к бутылке, когда его остановил запах горелого. Он почувствовал, как сжимается желудок и подкашиваются ноги. Он вынул из кобуры револьвер и медленно, чувствуя, что сердце вот-вот разорвется в груди, двинулся в сторону кухни, отчаянно надеясь, что это просто бытовой несчастный случай. Может, забытая на плите кастрюля. Но подгоревший металл пахнет иначе, и Го знал, он был совершенно уверен: это не несчастный случай. Это была смерть, и он шел ей навстречу. Дверь была приоткрыта. Он распахнул ее ударом ноги и мгновенно охватил взглядом все подробности.

Электрическая четырехконфорочная плита, которую он подарил жене на Рождество, была включена. Мария-Тереза, с широкой коричневой полоской грубого оберточного скотча, стянувшего рот, лежала на спине на кухонном столе. Стол был пододвинут к плите, и ее связанные проволокой руки лежали на раскаленных докрасна конфорках. Они и издавали этот запах горелой плоти. Ее грузное тело судорожно вздрагивало. Под столом растекалась широкая лужа мочи.

Го бросился к ней, чувствуя во рту нестерпимую горечь. Большие карие глаза жены безумно вращались в орбитах, кожа была мертвенно-серого цвета.

– Любимая… – пробормотал он, пытаясь развязать ее руки.

Но не успел. Его остановил сильный удар в спину, резкий толчок вперед, который бросил его на истерзанное тело жены. Одновременно он почувствовал, что его будто рассекли пополам… Не веря собственным ощущениям, он опустил глаза и увидел острие гарпуна, торчащее из груди. Гарпун… Это слово в течение нескольких мгновений прокладывало себе путь к его затуманенному сознанию, которое до сих пор не могло осмыслить то, что случилось с его женой. Гарпун пронзил ему грудь. Он хотел обернуться, но чья-то рука ударила его между лопаток, вбивая зазубренный наконечник еще глубже, и струя крови брызнула на цветастое платье Марии-Терезы.

Го тяжело рухнул на жену, распоров ее тело острым, как бритва, острием. Сзади он услышал смех. Затем почувствовал, что с него стягивают брюки, трусы, раздевают его, но не мог пошевелиться, настолько сильной была боль. Мысль о расколотых ребрах и пронзенных легких парализовала его. Чья-то затянутая в перчатку рука, проскользнув под необъятным животом, крепко ухватила его член.

– Ну что, Фрэнсис, тебе больше не хочется ее трахнуть? Вспомни, как тебе было хорошо. Вспомни, как было хорошо трахать их всех, когда они были на последнем издыхании. Давай, трахни ее!

Го попытался что-то сказать, но поток крови хлынул у него изо рта, заливая лицо жены, чьи руки уже превратились в обугленные головешки. Она обратила на него глаза, глаза обезумевшей от боли лошади, и он всхлипнул от бессилия и страдания, попытался произнести «любимая», в это самое время рука в перчатке одним точным движением отсекла его член и бросила на раскаленную добела конфорку. Боль взорвалась у него между ног, как удар хлыста, но он не способен был даже закричать. Та же рука схватила его за волосы и приподняла ему голову.

– Смотри, Фрэнсис, как поджаривается твой х… Держу пари, ты сдохнешь раньше, чем он обуглится.

Кровь лилась, растекалась по плиточному полу, омывала ноги человека, неподвижно стоящего и вдыхающего запах горелой плоти. Перед глазами Фрэнсиса Го все плыло, его изуродованный пах пульсировал ритмичными толчками возле живота жены, которая лежала неподвижно, закатив глаза. А Инициатор смеялся своим радостным, детским смехом, словно Фрэнсис отмочил особенно удачную шутку. Го ни на мгновение не вспомнил о своих бывших жертвах, не испытал ни малейшего сожаления о том, что когда-то сделал. Если он о чем-то и думал, так это о том, с каким бы наслаждением он раздавил Инициатора, чтобы его мозг брызнул на стены из расколотого черепа. Всхлипнув в последний раз, он умер, уставив остекленевший взгляд на свое мужское достоинство, обугливающееся на конфорке.